Главная > Архив выпусков > Выпуск 3-4 (Том 1) (2001/02-5761/62) > Проза

Эли ЛЮКСЕМБУРГ

ВОРОТА С КАЛИТКОЙ

(продолжение)

Роза осведомлялась: откуда вдруг колбаса, богатство такое? А он ей врал: работу, дескать, нашел. Вагоны грузил. Или копал, говорил, на стройке. Ему и в самом деле время от времени счастье подваливало. Дворником в ЖЭКе, истопником, подсобным рабочим... Покуда не настигал звонок из КГБ. И вызывал директор: бери-ка ты расчет, милый, да сваливай. Показывал пальцем в потолок и разводил руками.

Там, на чужой земле, всякое воровство сходило с рук, словно с гуся вода... Более того, ему неслыханно повезло однажды. Будто ангел-хранитель из капкана вытащил.

Взяли его в картонажный цех, в комбинат бытового обслуживания. Там клеили папки из искусственной кожи, лепили коробки, переплетчики, реставраторы. Целыми днями он ходипо городу и набирал заказы: в архивах, библиотеках. По фабрикам и заводам. В любое время минуя свою проходную свободно и беспрепятственно.

Каждое утро, прежде чем отправиться в город, он заходил на склад, и дядя Панарин давал ему штуку дерматина. Й они укладывал его в чемодан где лежали его образцы, и выносил. Выручку делили честно и пополам.

«Товар ищи, товар ищи!» - выплясывал старикан Панарин, отбивая чечетку, гибкий и жилистый, вечно веселый. Спросил его Йони с хмурой озабоченностью: чего, мол, ты, дед, танцуешь да припеваешь, ловко так выкаблучиваешь?

«А ты, я вижу, сынок, неграмотный вовсе, наказов вождей не знаешь! Какое первое слово нам Ленин сказал? «Товарищи», верно? Кто не понял его - в обиде живет, а я вот правильно понял, в точности следую указаниям партии и правительства».

По сей день Йони прекрасно помнит ту голубую штуку, крест-накрест перевязанную шпагатом. Помнит, как вышел из склада, попрощался с учетчицей Тосей, начальником цеха Забутой. Тот поднял на Йони красивую голову и странно так посмотрел. При галстуке был Забута, в нейлоновой рубашке, прекрасно сшитом костюме. Нормально вроде бы посмотрел, кивнул величественно, как император. А в душу что-то запало - опасно нехорошее.

Йони вышел во двор, свернул по тропинке за угол. Зашел в уборную, заперся. Сидя на корточках над вырытой ямой, открыл чемоданчик и сбросил вниз дерматин.

В проходной его задержали - впервые за несколько месяцев: «Шмонаем всех, строжайшая установка!» - снять велели пальто, задрать рубашку И свитер. Открыть чемоданчик, естественно. И отпустили с миром. В полном недоумении.

В тот день он никуда не пошел, не поехал. Купил водки бутылку и вернул­ся домой. Лежал на диване и пил: «Жить в отказе и играть с огнем? Сунуть голову в такую ловушку! Дубина! Годков бы на десять сейчас загремел!» А вечером, чуть успокоившись, протрезвев, поехал к отцу. «Папа, как поступить еврею, если он чудом избежал опасности?»

Удивился отец: «Такие пустяки разве Роза не знает? Дают в синагоге цдаку*, в субботу вызывают еврея к Торе*. Он произносит «биркат-а-го-мель»*.

Кандидат наук Йони Маркус чуть ли не сразу по приезде в Израиль уст­роился в Земельный фонд простым геодезистом - первое, что подверну­лось. Изголодавшись по любимой работе, он всей душой мечтал о привыч­ной жизни на свежем воздухе, вдали от людской суеты. На природе, между землей и небом. Где мысли твои текут, могучие мысли. Душа распахнута, и слышатся голоса - то ли ангелов, то ли демонов, то ли давно усопших предков. И кажется, что мир сотворен для тебя одного - пользуйся им и наслаждайся.

Еще он с радостью обнаружил, что ничего не забылось за годы безделья в отказе. Зания и сноровка остались. Легко и быстро освоил Йони инструмент, о котором в России даже не знали. Лазерный теодолит исключал необходимость в ленте - допотопной мерной ленте, и это приводило его в восхищение. И компьютер освоил.

Вскоре он понял, что ему неслыханно повезло. Геодезистов грамотных, с опытом в Израиле было мало. Их почитали, как род священников. Какой, согласитесь, еврей станет дни свои проводить в горах и пустынях, как бедуин, как отшельник, рискуя сорваться в пропасть, подвергнуться нападению дикого зверя, быть застреленным или похищенным террористами?

Чуть ли не каждый день ему звонили архитекторы и подрядчики, кибуцники* и мошавники* - предлагали бешеные деньги за срочные проекты, обещая заплатить наличными. К величайшему своему удивлению, он обна­ружил, что быстро и незаметно разбогател.

Каждое утро за ним приезжал Муса, его шофер и помощник. Они пили кофе, брали рейку, ящик с теодолитом, треногу, еду в термосе. Йони вдевал в ремень кобуру с пистолетом, они садились в джип и уносились из города. Однажды Йони привез домой ягненка. Шоша удивилась, обрадовалась: «Какой же ты умница, дорогой! Купил для сына, чтобы игрался?» И он, забыв про все ее принципы, убеждения, честно признался: «Нашел! У Анатота, в скалах возле источника. Он, бедный, от стада, видать, отбился».

Глаза у жены мгновенно сузились, из карих сделались желтыми, непре­клонными. Она опустила ягненка на пол и отряхнула брезгливо фартук. «Это же чья-то собственность! Ты разве не понимаешь? Завтра же отвези назад. Тебе перед Мусой не стыдно?»

Назавтра, однако, он отвез барашка на бойню. Его там разделали, освеже­вали. Вернули мокрую, скользкую шкурку, отдельно - косточки, мясо, и вечером Йони сготовил плов. Назвал гостей, как в старые добрые времена. Роскошный плов из молодой баранины, отборных приправ. С зеленым чаем и ледяной водкой.

«Ты же состоятельный человек: не понимаю тебя, убейте - не пони­маю! пилила его за столом Шоша, не притрагиваясь к еде, становясь все более злой и хмурой. - Карты он сочиняет! Карты в Израиле пишет! А свою собственную так и не научился читать».

С этого дня в душе у нее зародилось сомнение: все, что муж привозил домой, встречала молча, со скрытым презрением, чуя за этим что-то явно неладное.

Однажды привез он старинный меч эпохи Второго храма, меч Маккавеев, весь облепленный комками земли. Долго его в керосине отмачивал, смывая ржавчину. Выточил в какой-то столярке новую рукоятку и собрался повесить в салоне.

«Только не в моем доме! - категорически возразила она. - Отнеси в владовку, там пусть валяется».

В другой раз он приволок невероятно тяжелое колесо от древнеримской квадриги. Оно было в грязи, сильно попорчено тленом и временем. Зато со всею клепкой и ковкой, со всеми спицами на массивной оси. Суетясь размахивая руками, радуясь, как ребенок, он говорил, что нашел его под Масадой, в каменистых солончаках. Заверял, что это украсит их дом, если поставить в углу, возле лестницы.

«Леня, такие колеса боком вылазят, - сурово и тихо шепнула она, что бы Муса не слышал. - За это тюрьма полагается!» И бросить велела к забору, а в дом - ни за что не вносить.

Он перестал таскать всякую всячину с раскопок, когда терпение у Шоши окончательно лопнуло и впервые в жизни она взорвалась истерикой.

В тот раз они вязали ремнями обломок мраморной капители, намерена втащить во двор. А Шоша подошла к джипу. Тяжело дыша и потея, он говор ей, что эту прелесть они нашли в Бейт-Лехеме, неподалеку от церкви Рождества Христова. «Сюда ты будешь горшочки с цветами ставить... Она, я думаю, византийских времен!»

И тут она взорвалась: «Земля Израиля принадлежит государству, болван ты этакий! И все, что в этой земле лежит... Да что за дьявол вселился в тебя?!» Муса умчался на джипе вместе с мраморной капителью. Прочь от ее гнева. Домой - в Христианский квартал у Яффских ворот. Безропотный, исполнительный, Муса его был вынослив, как мул, и, несмотря на крест на груди, был все-таки человеком восточным. Свои отношения с миром он строил просто: человек человеку либо раб, либо господин. «Все остальное фантазии, адони* Юнус!»

Так же почтительно - «адони Юнус» или «наби' Юнус» - обращались к Йони бедуинские шейхи, арабские пастухи и охотники, приветствуя его в палатках и прохладных пещерах, где укрывались они от полуденного зноя. Так величали его в глиняных хижинах потомки суданских негров, чьи деды и прадеды еще при турках строили железную дорогу Каир - Бейрут.

Шоша склонилась к его затылку. Он ощутил запах травы, исходивший от мокрых ее волос. Запах скошенной травы вперемешку с табачным ее дыха­нием.

- Нет ничего страшней неизвестности, - сказала она. - Помню, как точно так же летела я в Цфат. Когда пришли и сказали, что ты лежишь в госпитале. Два часа дороги как пытка, сплошной кошмар. О чем я только не думала... О чем не молилась... Пускай он останется без ноги, инвали­дом. С изувеченным лицом. Какой угодно, Г-споди, но только живой, только живой... А сзади лежал твой отец и всю дорогу меня успокаивал: «Розоч­ка, это Израиль. Здесь лучшие в мире врачи, первоклассная медицина. Все обойдется, ты не волнуйся, будет все хорошо! Сама не разбейся, езжай потише!»

' Пророк (араб.).

Убедившись что Шоша решительно настроена против любой старины в доме - линяных плошек из Кумрана, щитов и дротиков, против облитых глазурью древних сосудов, даже против старинных монет и женских украшений, он стал привозить яблоки, груши, бананы - битком набитые рюкзаки. Словом, ни дня без добычи.

Шоша молча ссыпала это в плетеные короба и корзины, молча же уносила в подвал, никогда не подавая к столу, не позволяя и Данику притрагиваться и очень быстро все начинало гнить, издавая отвратительный запах, и Йони сам выбрасывал все на помойку.

«Леня, дорогой, ты болен, у тебя клептомания! - сказала ему Шоша однажды. - Сходи к врачу, тебе надо лечиться!»

Нет, клептоманом он не был - определенно! Пребывая подолгу один, томясь от мучивших мыслей, все чаще и чаще он заводил бесконечные разговоры с различными голосами в себе. «Земля Израиля, Земля Израи­ля... Святая Земля! Она, говорят, очищает, делает чудеса. Вот и попробуем испытать: украду - и посмотрим, что из этого выйдет. Накажут меня или нет. Тогда и поверю!»

Шоша дышала ему в затылок:

- Чего ты молчишь? Ты тоже об этом молишься: лишь бы Даник был жив! Я правильно говорю? Всю дорогу об этом только и молишься.

Делая однажды закупки на рынке, он умудрился забыть между прилавка­ми большую кошелку с продуктами, а вспомнил об этом уже дома, в пол­ном недоумении от внезапного провала памяти. Потом вдруг исчезла зар­плата в банке. То ли бухгалтер что-то напутал, то ли ошибка в компьютере. Все чаще и чаще стали надувать заказчики: чеки их возвращались, он ссо­рился с ними, грозился заявить в полицию. Теряться вдруг стали папки с бумагами, документы. Ну в точности как у Шершавого в Янги-Ере. Как будто нечисть какая...

Однажды им изрезали скаты на джипе, все четыре одновременно. Ост­рым, как бритва, японским ножом. Случилось это неподалеку от поселка Текоа. Там, где в древности выбивали лучшее масло для храмовых светиль­ников.

Тащиться пришлось в поселок, высоко в гору. Звонить в гараж, чтобы прислали тягач. А ехать ночью в места далекие и опасные никто не хотел ни за какие шиши. Пытаясь дознаться, кто им эту пакость устроил, он прокли­нал всех на свете. Трясясь от холода и от злобы, материл «Эль-Фатах» и «Хизбаллу». А Муса его, этот покорный мул, ослица его валаамская, впервые разверз уста и неожиданно произнес: «Адони Юнус живет небрежно, неправильно. Он с Б-гом обращается как со случайностью. Вот и Г-сподь с ним обращается точно так же».

В другой раз он подвернул стопу, растянул сухожилия. Он вообще при­храмывал - после войны, после ранения. Случилось это в глубоком Ущелье, и Муса тащил его на спине по выбитым в камнях ступеням. И тогда, корчась от боли, он окончательно понял, почему Муса давно уже смотрит на своего босса с нескрываемой жалостью, как смотрят на человека глубоко несчастного и невезучего. «Я был на утренней службе и попросил причаститься, а также исповедаться абуне¹ Джабра. Я все ему рассказал. Что ты, адони, мне и себе добавляешь лишние дни и часы. Что весь ты во власти зла и много в тебе дурных привычек... «Это плохо, Муса, очень плохо, сказал мне абуна Джабра. - Оставь своего господина!»

Он приспустил немного окно, в машину ворвался сырой, холодный ветер.

• - С Даником все в порядке! - сказал он Шоше твердо и убежденно.

Сердце ее на мгновение споткнулось, остановилось, затем забухало, застучало. Робкая, пугливая радость охватила ее. Она отпрянула, выпрямилась.

-        Это что, телепатия? Ты это серьезно? Что же ты столько молчал?

-        Сегодня ночью я видел во сне отца. Это у нас родовая примета: если приходит отец, если в доме беда...

Она снова к нему привалилась:

-Я плохо слышу! Ветер свистит, прикрой окно...

-                                                                                           Сижу я будто у нас во дворе на скамеечке. Теплый летний день. И вдруг распахивается калитка и входит отец, весь черный, худой, чапан² на нем ватный, страшно изодранный. Я кинулся его обнимать. «Папа, - говорю, - почему ты такой измученный?» А он говорит: «Не спрашивай даже, я так тяжело трудился...» И достает из-за пазухи папку, пухлую, толстую, и мне отдает. «На, - говорит, - это теперь твое!»

-                                                                                          Не понимаю, при чем же здесь Даник?

-        Ты помнишь наш дом на Пушкинской? Наш дом и двор с виноградником, ворота наши большие? В ночь накануне суда к отцу явился мой дед-в точно таком же сне, такой же черный и исхудавший, и отдал папку: «Вот,сынок, дело твое, бумаги эти теперь твои!» .Я был на могиле деда в Бендерах. Еврейское кладбище посреди города, побитые все надгробия, заросшие мхами и папоротниками. Стою и читаю: «Здесь лежит реб Йонатан Маркус, радовавший Б-га и согревавший сердца людей». Стою и содрогаюсь, как над собственной могилой. А отец мне, помню, рассказывал, что точно такой же сон приснился и деду моему в Первую мировую. Его, как ты понимаешь, звали Акивой, прадеда моего. Он с фронта удрал, скрывался в подвале. «Сынок, завтра придут из крепости, будут тебя искать!» ...И тоже бумаги отдал в какой-то папке. Я же сказал, если в доме опасность смертельная... Когда я приезжал в Бендеры, видел эту крепость, по сей день стоит. На берегу Днестра, напротив Тирасполя. А дома дедова уже не застал, снесли его начисто.

Больше всего на свете Йони Маркус ненавидел больницы. Попадая в больничные стены, он тут же начинал нервничать, становился взвинчен и зол, начинал метаться: куда бы поскорей удрать.

¹              Святой отец - у арабов-христиан (араб.).

²              Длиннополый халат, подбитый ватой (тюрк.).

Шоша встала в очередь к дежурной, Йони же отправился в соседний зал, где слонялось много людей и было сильно накурено. Вдоль стен стояли здесь автоматы с горячим кофе и холодными напитками. Он подошел к окну, протиснувшись между колясками, в которых мамаши качали младенцев. На улице моросило, каменная брусчатка сверкала лужами, в больших кадушках мотались под порывами ветра масличные деревца. Глядя на непогоду, Йони вспомнил отца, его черноту, худобу. Представил его сейчас. Под этим дождем и ветром. И снова его обожгло стыдом. Как будто он выгнал его туда - в холод и непогоду.

<<Назад -  Далее>>

<< Назад к содержанию