Главная > Архив выпусков > Выпуск 1 (1996/5757) > Проза

Лев РАЗГОН

НАЧАЛЬНИК ПОЛИЦИИ

Второй, третий раз попадать в тюрьму так же неинтересно, как в больницу после второго или третьего инфаркта. Ну, про­ходят всякие волнующие моменты: скорая помощь, перешеп­тывание родных с врачами, появление мужиков с носилками, поездка по ночным улицам неизвестно куда. А дальше все из­вестно, все неинтересно: скука приемного покоя, ленивое за­полнение нудной анкеты: чем болели в детстве, когда в послед­ний раз... и т.д. А потом следует темная, скучная палата с пыш­ным и зловещим названием «Реанимационный блок», капель­ницы, сестра, у которой, очевидно, есть заботы более для нее важные, чем то, что случилось с тобой.

Примерно то же происходило и со мной в чудную августов­скую ночь 1950 года в Ставрополе. Экзотика ночного уличного ареста: господинчики в мятых пиджаках везут меня якобы в ми­лицию для опознания вора и, наконец, до омерзения знакомый дом на улице... Конечно, улице Дзержинского. А там - их при­емный покой, переполненный капитанами да майорами, наиг­ранное ликование по поводу успешной ночной операции - по­имки преступника, объявленного во всесоюзном розыске... По­том... потом опять анкета. Уже с другими вопросами, но столь же нудная, как и больничная. Единственно, что можно поторго­ваться. Мне хорошо известно, что в анкете наверху черным по белому напечатано: «Заполняется со слов арестованного». По­этому я выдумываю себе профессию, меняю биографию и на все понукания ангелов госбезопасности меланхолически отвечаю: «Только с моих слов, иначе пусть ее подписывает надзиратель...»

Наконец и эта скучная процедура заканчивается, и меня ведут куда-то по коридорчику. Почему, черт возьми, так похо­жи все эти коридорчики?! Так и есть: упираемся в дверь с над­писью «Прием арестованных». Дальше идет знакомое и совер­шенно неинтересное: с меня снимают одежду, и я с отчаянием смотрю, как безжалостно комкают элегантный венский пиджак, который мне дал брат для поездки в город моей прописки. По-

C моих штанов срезают все металлическое, или похожее на вое, затем идет самое мерзкое и унизительное, при всей его ыч'ности, - личный обыск: подымите, нагнитесь, раз­ите... Пока я одеваюсь, начинается еще одна процедура: -щка вещей арестованного. Это уже почти канцелярщина, и век с опытом и некоторым запасом злости может тут не-*х> расслабиться.

^_ Пиджак серый, подержанный... г-- Нет, не подержанный, а совершенно новый.

Часы наручные, неработающие, из белого металла, г- Часы прекрасно ходят, и они серебряные. •x     Так они без пробы, я ее не нашел.

Это ваше дело искать пробу, а они из чистого серебра... (И пиджак подержанный, и часики хреновые, неизвестно из чйго сделанные, но торопиться мне некуда и жалеть эту скоти-

тоже без надобности.) №?; Ну, я все же вертухая поизвел и сам отдохнул немного от нЬчных переживаний. Но это, оказывается, еще не все. Прихо-щ0 два вертухая и меня, поддерживающего штаны без пояса и щеовни, ведут куда-то еще. Ага, каптерка!

Это что-то новое! В мои стародавние и прекрасные трид-двлъ седьмые никаких каптерок не было. Тогда вот так же, со «Нищающими штанами в руках, в рубашке и кальсонах, тебя та-щЩт вниз по чистым коридорам, устланным матами, открыва-■ИР'дверь и запихивали в набитую битком вонючую камеру. А Яйперь! С чего это усатый подобрел? В каптерке мне выдают пайовичок, который они называют тюфяком, к нему такую же ійдушку: слышали такое? И еще нечто сероватое - простыня. Ц'Чуть потолще, но такого же цвета - одеяло. И мятую алюми­ниевую тарелку, и такую же кружку, и побывавшую во многих руках и ртах алюминиевую ложку. «Как с таким грузом тащить-ЩШ этап?» - мелькает в голове... Но размышлять некогда. Два вертухая показывают мне дорогу вниз. Домой. В камеру. И Вдруг я чувствую, что мне не терпится попасть в эту камеру, у Шня нет другого дома. И прежде всего заснуть: рухнуть на Привычные дощатые нары (ведь есть же там такие!) и забыться Привычным арестантским сном без всяких сновидений. *'■'* В Ставропольской «внутрянке» тюряга где-то внизу. Меня йбйокут по лестницам, переходам, отмыкая множество желез-1Н(х запоров. Останавливаемся перед дверью с глазком и кор-*іушкой - все так же! Как на Лубянке, как в Бутырках... И скрежет ключа в замке точно такой же. Я нерешительно прики­дываю, куда я приткнусь со своим непривычным багажом, и Останавливаюсь на пороге.

Очевидно, в «плановые» времена здесь была привилегиро­ванная одиночка. Сейчас тут целых три посадочных места: сто­лик на железной ножке, вделанной в асфальтовый пол, и во­круг него три высоких с крошечными сиденьями табурета, столь же основательно припаянных к полу. И три откидные койки из железных переплетенных полос. Я сразу же понимаю, что бутырского комфорта здесь не будет: на этих табуретах си­деть трудно - ноги не достают до пола. И нет привычных уют­ных нар, на которых можно валяться, не опасаясь окрика вер­тухая. Зато камера не так переполнена. Пока здесь только один человек. Он вскакивает мне навстречу. Ему лет сорок или пять­десят, он оброс седой щетиной, большие глаза смотрят на меня, наверное, так, как смотрел Робинзон на след человече­ской ноги на мокром песке.

-  Вы из какой камеры?

-  Не из камеры. С воли.

- С воли! Вот так, прямо с воли? Господи, как славно! Хоть поговорить смогу!

Но я ничего славного в этом не нахожу. Ночь, вторая койка уже отстегнута и ждет меня. Я начинаю приспосабливать к же­лезным полосам свои постельные принадлежности, затыкаю дыры в моем прокрустовом ложе и пробую улечься, вжиться, встроиться в эту кровать - незаменимое изобретение человече­ства. Мой сосед разочарован моим нежеланием вести разговоры, и я его прекрасно понимаю. Но ничего не могу поделать. Судя по всему, сейчас часа два-три ночи, подъем наверняка в шесть. Я решительно отмахиваюсь от него и почти мгновенно засыпаю.

Так и есть! В отверстие, оставленное в окошке «наморд­ником», еще не забрезжил свет, а в тюремном коридоре уже раздался унылый, как крик муэдзина, голос вертухая: «По-о-дъем!!!» Я слежу за соседом и поступаю, как он; свер­тываю постель, прицепляю койку к крюку в стене (а открыва­ется она, сволочь, не нами, а извне). Потом начинается самая насыщенная положительными эмоциями часть дня. Я, нови­чок, наблюдаю, как сосед полулысой жесткой щеткой подме­тает пол, затем льет из чайника воду на тряпку и протирает щербатый асфальт. После этого скрежещет ключ в замке, дверь открывается, мы подхватываем парашу и в сопровожде­нии двух надзирателей отправляемся в путь. Хорошо, что идти довольно далеко. Идешь спокойно, не торопясь, не на допрос мерзкий идешь, а в сортир, который был и остается самой до­машней частью любой тюрьмы.

Нас мало, поэтому нас не подгоняют, мы успеваем проде­лать все необходимое, включая весьма условное мытье ли­рук и параши. Потом той же дорогой возвращаемся домой. Рассказывая про тюрьму, про тюремную камеру, я часто Ідотрйбляю слово «дом», «домой». Это не оговорка и не кокет­ство. Человек должен устраивать себе дом повсюду, где ему суждено какое-то время пробыть: в этапном эшелоне, на при­чале, в любой тюремной камере, даже если это камера смер­тников. И арестант должен понимать, что все с ним происходя­щее - не временно, что это надолго, может быть, навсегда, и нужно относиться к тюремной или лагерной жизни, как к при­вычному быту, в котором тебе суждено жить. Пока живется.

Вот открывается кормушка и наступает самый приятный Момент в жизни арестанта. Забирают чайник и наполняют его кипятком. Потом идет выдача тюремной пайки: шестьсот грам­мов черного хлеба, кусочек пачки фруктового чая, сахар-рафи­над. Это на весь день. Затем выдается завтрак: комок соленой тюльки, зажатый в могучей руке надзирателя. Он берет эти комки с большого деревянного подноса и по оставшейся на подносе тюльке можно высчитать, сколько в этом коридоре арестантов. Конспираторы фиговые!

После раздачи мы приступаем к завтраку. Двумя спичками я препарирую вонючую тюльку: отрываю голову, хвостик и даже удаляю внутренности. Тюлька приобретает более благо­родный вид. Кроме того, в тюрьме много свободного времени, и разделка тюльки - не самый плохой способ времяпрепро­вождения. А главное - я ещ^ не нагулял аппетит, есть мне не хочется, но я съедаю все, по старому лагерному принципу: все казенное должно поедаться без остатка. Однако долго не про­сидишь: табуретки, отполированные арестантскими задами, жесткие и устроены так, что ноги едва достают до пола.

Мой сосед, очевидно, менее избалован, чем я. Он поедает тюльку целиком, жадно запихивая ее в рот вместе с большими кусками хлеба. Во время завтрака мы не разговариваем - тю­ремный завтрак дело очень важное. Мы разливаем по кружкам кипяток, ложками и ударами кулака пытаемся расколоть не­поддающийся сахар и, наконец, приступаем к чаепитию.

Теперь мы внимательно рассматриваем друг друга и начи­наем обмениваться редкими словами. Их в запасе много, хвати­ло на все три недели, что мы провели вдвоем. Собственно, это был не диалог, не обычный арестантский разговор, а скорее монолог. Длинный интереснейший рассказ, который прерывал­ся лишь вызовами на допрос - его или меня, да еще шмонами, производившимися неожиданно, но не реже чем раз в неделю. Единственное развлечение, полагавшееся нам, - домино. Но сидя на этих проклятых табуретах, играть было трудно, тем бо­лее что облокачиваться на стол категорически запрещалось тю­ремными правилами. Почему? А черт их знает! Просто, чтобы тебе было хуже. Поэтому дело сводилось к тому, что я стоял, прислонившись к стене, а он бегал вокруг стола - ну не бегал, а ходил быстрым шагом и рассказывал. С такими подробностя­ми, которые можно открыть только совершенно чужому, слу­чайному человеку, с которым больше никогда не встретишься. Рассказчик он был превосходный, с вполне интеллигентным русским языком, не засоренным газетным «казенитом».

Его привезли в Ставрополь с Украины, хотя он был здеш­ний. Родных и знакомых не имел, передачу ему никто не но­сил, не было у него и ни копейки денег, но особенно он стра­дал от отсутствия курева. А меня быстро разыскала Женя - моя квартирная хозяйка, она сделала передачу и регулярно пе­реводила мне десять рублей в месяц. Так что у меня была воз­можность пользоваться тюремной лавочкой, а следовательно, была и махорка - главный атрибут неспешной беседы.

Моим тюремным соседом оказался человек, который при немцах был начальником Зеленчукской районной полиции. Однако я не испытывал к нему ни отвращения, ни даже просто антипатии. За свою предыдущую тюремную и лагерную жизнь я насмотрелся и наслушался столько и таких разных людей, что не удивился бы, очутившись в одной камере с Генрихом Гим­млером. Но все-таки мой сосед не был Гиммлером... Потому мы нормально беседовали, с полным доверием друг к другу. Он тюрьмы не знал, расспрашивал меня обо всем, и я ему давал ценные, вполне искренние советы и, выслушав его рассказ об очередном допросе, вдумчиво комментировал. Нет, между нами, несмотря на явную несовместимость, не было вражды. Скорее что-то другое... Удивительно, но, запомнив содержание наших разговоров и его монологов, я начисто забыл его фами­лию. Не помню даже имени-отчества, не помню, как к нему обращался... Он звал меня по имени-отчеству, а вот как я его?.. Буду впредь называть его начальником.

Прошлое моего соседа по камере совершенно не обещало ему такую необыкновенную карьеру. Коренной ставрополец, он в молодости переменил несколько профессий, одно время даже был следователем угрозыска в милиции, а затем неожи­данно из следователей подался в педагоги. Что именно он пре­подавал, я так и не выяснил, но, видимо, не это главное, были у него и другие качества, потому что вскоре он стал директором школы. Однако вместо того, чтобы обучать детей, он предпочел обучать взрослых: начал делать профсоюзную карьеру. И до-

Шюлся до пика, достижимого для человека, который был бес-^Змтийным или же на чем-то лишился партийного билета. Да, будучи беспартийным, он стал председателем краевого отдела .Профсоюза работников просвещения.

Честно говоря, мне было не очень интересно, почему не .дошась его номенклатурная карьера. Он долго мне объяснял, но -фтак ничего и не понял. Кроме того, что он потерпел полное .(^рушение. Из крайкома профсоюза выставили, директором Дольше не назначили, а послали куда-то в ставропольскую Юушь, куда Макар телят не гонял. Словом, назначили его ди­ректором детского дома в Горном Архызе. Детский дом нахо­дится в старом монастыре, на самом перевале. Туда почти и до-йоги не было. Все снабжение шло из станицы Зеленчукской. $&т> и станица, а со всеми «раями» райцентра: партией, комсо­молом, НКВД, милицией, судом и многими прочими учрежде­ниями, названия которых начинались со слова «рай». »ч   Начальник неплохо устроился в монастырском изгнании. Своих детей у него не было, была очень хозяйственная жена и «х кельи, увешанные бесценными коврами и уставленные гор­ским серебром, были не хуже любой городской квартиры. Штат детского дома, доставшийся начальнику от его проворовавшего­ся предшественника, был на уровне, особенно ближайший по­мощник - завхоз. Немолодой уже обходительный человек, ус­тановивший отличные деловые отношения с районным началь­ством. И все было бы хорошо, если бы не стало так плохо...

Началась война. В захолустном Зеленчуке она, конечно, чув­ствовалась, но не сильно. Зеленчук - казацкая станица. И даже после «расказачивания», коллективизации и прочего разоритель-ства живучие казачьи традиции устояли: воевать казакам не при­выкать. А кроме того, шла она где-то далеко на Западе, и при­зывников больше всего занимало, вместе ли со своими станич­никами будут воевать или же рассуют их по разным частям. Ко­нечно, стало трудно со снабжением, но ловкий завхоз вовремя обеспечил детский дом мукой - основным продуктом питания.

Но далекая война в течение короткого времени стала близ­кой, совсем близкой. По сводкам Совинформбюро понять, что где происходит и кто кого побеждает, было затруднительно. Звучавший металлом голос Левитана докладывал о тысячах сбитых самолетов, подбитых танков, а также о захвате каких-то высот. Поэтому было полной неожиданностью, когда немцы очутились вблизи Ставрополья. Зеленчук наполнился военной тревогой, большим количеством начальства и оружием. Пред­стояло немедленно создать партизанские отряды и устроить в районе Архыза и других горных перевалов непроходимые заста­вы, чтобы не допустить немцев в Закавказье. Как меня уверял начальник, перевалы были такие, что с парой пулеметов можно было задержать и не пропустить полк.

Отряды формировались по учрежденческому принципу: ко­торые помладше - порядовей, которые постарше - поначаль-ственнее. А самые основные - главные начальники. Но самое главное было - обеспечить всем необходимым партизанские базы. То есть высокое начальство, конечно, утверждало, что немцы сюда не дойдут, но мало ли что... И базы, устроенные в почти недоступных горах, укомплектовывали первосортными продуктами, боевой техникой, палатками, спальными мешками. Так, на всякий случай, даже интересно было, вроде пикника...

Однажды утром в монастырские ворота постучали трое весе­лых вооруженных молодых людей в знакомой по рисункам фор­ме и произнесли главные для них русские слова: «млеко, яйки, куры». Начальник обомлел: он сразу же понял, что его воспи­танникам грозит голодная смерть. Но тут выскочил детдомов­ский завхоз и на отличнейшем немецком языке заорал на не­мецких солдат, да так, что те ретировались в сторону Зеленчука. Завхоз помчался за ними следом. К концу дня он вернулся, и не один, а в сопровождении немецкого офицера с солдатом. На во­ротах повесили объявление на русском и немецком языках - монастырь-де находится под охраной немецкого командования, и каждый... ну, понятно, что в этом случае у немцев имелось в виду. Офицер и завхоз не переставая тараторили за настоящим грузинским обедом: шашлык, поджаренный на сухих виноград-ньгх лозах, цыплята-табака и такое дивное грузинское вино, о существовании которого директор и не подозревал.

Проводив ублаготворенного лейтенанта, завхоз, враз утра­тивший облик подчиненного, разъяснил начальнику ситуацию: дескать, никакой он не завхоз, а кадровый офицер, полковник, окончивший Военную академию имени государя Николая Пав­ловича... Не успел эвакуироваться с войсками Врангеля, о чем, впрочем, не жалеет, потому что эти годы прожил спокойно и сытно, а теперь у него очень хорошие перспективы. Немцев он знает еще по первой мировой, народ культурный, дисциплини­рованный. У них никогда бывший подпасок не станет началь­ником района - секретарем райкома, а бывший говночист не будет руководителем народного образования... Он уже познако­мился с немецким командованием: очень культурные и прият­ные люди из егерского корпуса, один даже настоящий барон - с ними можно и нужно сотрудничать. Своего директора отре­комендовал немцам как лучшего оратора края, и те жаждут с ним познакомиться.

В Зеленчуке было тихо, только начальство разбежалось из Щанииы кто куда. Директор детского дома действительно пон­равился оккупантам, особенно тянулись к нему офицеры, знавшие русский язык. Директор объяснил новым хозяевам «об­щественно-политическую обстановку» и посоветовал ориентироваться на казаков, которых Советская власть лишила всех Зфивилегий. Тогда немцы неожиданно предложили директору .Некого дома стать атаманом зеленчуксхого казачества. Но на-«шльник давно прошел огонь, воду и медные трубы, поэтому Немецкие егеря с их петушиными перышками казались ему 51-лабаками перед русскими мужиками и Красной Армией. Он .объяснил немцам, что сам он - иногородний и поэтому казаки ,роспримут его назначение как оскорбление. Словом, отбился и ввернулся в детский дом, где его ждала еда, послушный персо­нал, а главное, охранная грамота, в которой немцы грозили расстрелом всякому покусившемуся на дом. Но грозного объяв­ления уже не было, а все запасы оказались разграблены.

Тогда немцы предложили ему стать начальником Зеленчук-ской полиции. Бывший завхоз, сейчас именуемый «герр оберет» и ставший у немцев консультантом-помогайлой, реши­тельно посоветовал ему не отказываться, потому что «с немца­ми еще можно вывернуться, а с нашими никогда». Бросив на произвол судьбы детский дом, начальник переехал в станицу с женой, коврами и горским серебром, занял пустовавшую квар­тиру получше и кабинет бывшего начальника милиции с надо­рванным портретом Дзержинского. И начал действовать.

Он мне пересказывал все, что говорил на допросах. Из_г бранная им тактика самозащиты, вернее, самоспасения, со­стояла в том, чтобы ничего не скрывать, говорить не просто правду, а с мельчайшими подробностями, ничего не утаивая, никого не жалея. На его решение сотрудничать с немцами, по его словам, повлияло то, что на сторону немцев перешел один из самых крупных энкавэдэшников, а вместе с ним и часть его сотрудников (остальных тот выдал немцам на расстрел). В Ставрополе этот эпизод потом тщательно скрывался.

Спрашиваю: «Евреи в станице были? Вы их расстреляли? Сколько их было?»

Начальник мнется.

Далее >